Личное: к столетию А.Д.Сахарова. Виктор Коган-Ясный
Извините, если будет немножко такой экскурс в историю, в какие-то детали, которые сейчас как бы стираются, но я это нарочно буду делать, потому что детали затираются, образ обрастает мифологией, транслируется из одного времени в другое, в которое он принципиально не может быть перенесен.
Огромное значение для страны, для Советского Союза и поводом моего знания с Андреем Дмитриевичем была тема отмены смертной казни. Его позиция по смертной казни для меня сыграла очень большую роль, ну и, так сказать, дальнейшая моя общественная деятельность, толчок к которой дало именно это знакомство, этот толчок произошел именно в связи с этой темой, поэтому не упомянуть эту тему я не могу. Тем более что практически единственное конкретное достижение, как ни странно, которое удержалось в России в логике тех времен, – это мораторий на смертную казнь. Это, конечно, имеет огромное значение, мы даже себе не представляем, какое это имеет огромное значение для морального климата в России, и слава богу, что мы это не потеряли.
Значит, здесь говорилось о том, что Андрей Дмитриевич был один против всех. Это не так, конечно. Он никогда не стремился быть один против всех, и вот эта знаменитая фотография, где он сидит, а остальные стоят и аплодируют Червонопискому, он не один сидел, а там человек 300–350 сидело еще вместе с ним, это все-таки было немало. Андрей Дмитриевич вообще был человеком равенства.
Мне хотелось бы употребить несколько кодовых слов, ну вот, значит, я начну со слова «равенство». Он был человек старой московской культуры, хотя он всю жизнь прожил при советской власти, но он вырос из старой московской культуры, которая была культурой равенства. Не было барства, барство для Андрея Дмитриевича было абсолютно недопустимо ни в каких видах, ни в каких форматах. Он прекрасно знал себе цену, прекрасно знал, кто он такой, но внешне это проявлялось ровно наоборот, и это, более того, было довольно страшно иногда, потому что разговаривать на равных с таким человеком было гораздо эмоционально страшнее: человек, который умнее тебя, очевидно масштабнее, но разговаривает на равных, – это было гораздо страшнее, чем если бы этот разговор был, так сказать, оформлен как разговор кого-то старшего с младшим, заслуженного со случайным человеком и так далее. Содержательный разговор с Сахаровым был очень ответственный и очень напряженный именно потому, что это был разговор на равных.
Второе слово, которое мне бы хотелось, знаковое слово, которое мне бы хотелось употребить, связанное с одним разговором, случайным разговором с Андреем Дмитриевичем, когда я просто так, не знаю, так сказать, от балды решил поговорить с ним про происходящее на Съезде народных депутатов. Он взял трубку, и я его спросил: «Андрей Дмитриевич, почему вы там так часто выступаете?» – примерно так, я сейчас могу путать какие-то детали, но примерно так. И он мне сказал: «Вы знаете, приходится». Вот один пассаж я просил сказать… (здесь последовало упоминание одного очень-очень уважаемого человека, я точно не скажу кого, его тоже нет на свете) - а он мне говорит: «А я в Италию уезжаю». Так что, понимаете, говорит Андрей Дмитриевич, со многим у нас все получается, но вот с гражданственностью что-то не так, вот. Вот это слово «гражданственность», когда не можешь сделать то, что тебе трудно, то, что требует напряжения, то, что требует рисков, но простую вещь ты сделай, – это очень, как сказать, запало. Вот это слово сейчас практически забыто, а оно имеет фундаментальное значение. То, что можешь, то, что лежит на поверхности - то сделай…
Значит, третье кодовое слово – это слово «равновесие». Для Сахарова было невероятно важно состояние равновесия в международных отношениях, в том, что делалось в его взаимоотношениях с властью. Ему было трудно строить взаимоотношения с властью. Он был абсолютно вне номенклатуры, абсолютно, ну вот, так сказать, принципиально, абсолютно вне номенклатуры, этому еще очень способствовала Елена Георгиевна. А там номенклатура, приличные вроде люди, да, Александр Николаевич Яковлев, да, ну вроде почти свой человек, но они номенклатура, и ему было трудно туда обращаться, это создавало препятствия. И эти препятствия были сущностные, потому что - как говорить, когда все это надо переделать. Но он все делал, для того чтобы было именно равновесие, и его отношения с Горбачевым – это попытка установить равновесие, вот его отношения с Горбачевым и, так сказать, с теми, кто возле Горбачева способствовал реформам, – это была попытка установить равновесие. Сейчас, через призму времени, понятно, что Сахаров и Горбачев куда ближе друг другу, чем к КГБ, тогда это было совершенно неочевидно, ну вот совсем было неочевидно. Но на самом деле они, конечно, стремились друг к другу, и то, как себя вел Горбачев на этих вот съездах, когда он имитировал крайнюю репрессивность, а на самом деле бесконечно давал Сахарову слово. Ведь вот что случилось за 2 дня до ухода Андрея Дмитриевича, когда Сахаров привез на съезд и вручил Горбачеву 50 тысяч подписей под оглашенным им ранее декретом о власти, а подписи собрал «Мемориал», мой коллега Дима Шкапов очень в этом смысле постарался, другие, Ян Рачинский, Олег Орлов. Сахаров сказал, что у него есть 50 тысяч подписей под декретом о власти. Горбачев ему ответил: «Давайте не будем друг друга убеждать (и какое-то еще слово употребил), у меня тоже есть много обращений». Выглядело это, как будто Горбачев говорит, что это другие обращения, на самом деле у Горбачева были обращения ровно такие же, что надо отменить 6-ю статью конституции, что он потом и сделал. Вот это были вот такие странные кодовые отношения, которые, если бы со стороны были более-менее понятны, может быть, многое сложилось бы по-другому.
Теперь следующее. Есть, конечно, большой эмоциональный позыв транслировать Сахарова в сегодняшнюю Россию. Делать это нельзя и невозможно. Сахаров был человек Советского Союза, и он очень стремился к тому, чтобы Советский Союз сохранился. Это была позиция, это была не тактика. Он понимал, что идет процесс разрушения. Когда мы с ним в последний раз столкнулись совсем незадолго до его смерти, я так спросил: «Как дела, Андрей Дмитриевич?» Он сказал: «Как дела, как дела – страна разваливается!» Это не было еще так видно, допустим, мне, но ему это было видно уже абсолютно, что страна разваливается, и для него это была беда, и для него это был огромная тревога.
Вообще Сахаров человек тревоги, вот это такой общественный деятель тревоги, сеющий необходимую тревогу в окружающих: а что будет, а если не получится... Это было очень важно, критически важно. Значит, может быть, никто другой не сделал столько в плане мыслей, в плане воображения для сохранения Советского Союза. А вывод у него был очень простой, что раз снизу идут неуправляемые процессы национализма, политического невежества, то Горбачеву необходимо в ответ предпринять серьезные, радикальные шаги по реформам, простой практический вывод. Но Горбачев следовал очень размытой, очень размытой парадигме, из которой вообще ничего не было четко понятно и ясно, которая, в общем, при том, насколько велик его вклад в наше развитие, в мировое развитие, ну вот эта его, так сказать, нечеткость очень дорого обошлась, очень дорого обошлась.
Сахаров был абсолютный реалист и в то же время очень романтик. И как ни странно сказать еще про Советский Союз, он верил в нравственный потенциал именно этой страны и именно этой системы, в нравственный потенциал. Был один важный эпизод, когда во время событий на площади Тяньаньмэнь, когда Горбачев собирался в Китай, Сахаров потребовал в своем как раз этом знаменитом выступлении отзыва советского посла из Китая. Ну, порядочные люди со здравым смыслом, казалось бы, говорили, ну уж чья корова бы мычала, а наша бы молчала, как сказать, с нашей историей, с нашей действительностью, - ну чего это вдруг Сахаров какую-то такую ерунду говорит… Что, это за рамками возможного, за рамками идей. А на самом деле, поскольку он считал принципиально, что Советский Союз реформируем и что необходимы именно реформы страны в целом, и что проявившийся именно в тот момент авторитарный «китайский путь» по Дэн Сяопину для Советского Союза принципиально неприемлем, то он высказал вот такую идею, как бы сказать, передовую, что Советский Союз осуществляет реформы, а там людей давят, ну вот давайте... Так сказать, ему хотелось видеть хорошее, ему очень хотелось видеть хорошее даже там, где это хорошее не сильно просматривалось.
И он был очень осторожен... Его спрашивали, не осудить ли большевизм вообще, - тогда, в 1989 году. Он говорил: да, что-то с самого начала было не то. Но никаких пафосных слов и пафосных приговоров не звучало, потому что, как сказать, они были за рамками уместности для огромного количества людей, хотя, казалось бы, все было совершенно понятно. Ну, что можно сказать? 1989 год – это год каких-то таких «белых чудес» (как говорил Померанц). Потом наступили какие-то мрачные, «черные чудеса», так сказать, их много было, мы счет им теряем… Ну и вот - продолжая такую странную тему - ранний уход некоторых руководящих товарищей Советского Союза в 1980-е, динамизм того времени - «настиг» нас потом, скоро 25-летием правления известно кого… А ведь уход Сахарова совпал с уходом еще целого ряда знаковых людей для той эпохи, как раз тех, кому особенно было что сказать про то, как избежать роковых ошибок.
Исторический процесс как-то идет, мы его понять не можем, но вот сохранить преемственность... А что значит сохранить преемственность? – это значит не пытаться просто перебросить образ человека из одной эпохи, когда он жил, в другую, когда его уже нет с нами, а именно попытаться транслировать, так сказать, на себя то, что можно сделать...
Мне в этом смысле понравилось, что говорил Максим Круглов, вот то, что можно транслировать на себя в той или иной мере, маленькой мере, но это надо пытаться делать без упрощений, без мифологии и, конечно, без попыток использования человека, который уже ответить ничего не может, для каких-то утилитарных целей. Я надеюсь, что молодежь, о которой говорил Александр Архангельский, в этом смысле будет по крайней мере добросовестна, а не просто активна, значит, и будет уважать Сахарова, а не только себя.
Виктор Коган-Ясный, 2021 год
